Выродок, нравственный идиот от рождения, Ленин явил миру как раз в самый разгар своей деятельности нечто чудовищное, потрясающее; он разорил величайшую в мире страну и убил несколько миллионов человек — и все-таки мир уже настолько сошел с ума, что среди бела дня спорят, благодетель он человечества или нет?

Иван Бунин

КГБ — это преступная международная организация. С непонятными целями. В общей сложности уничтожила несколько миллионов человек. Сломала жизнь — трём поколениям.

Галковский

Бескудниковский лагерь (отдельный лагерный пункт Управления материально-технического снабжения НКВД СССР) на плане Москвы 1952 года, издание Мосгоргеотреста АПУ г. Москвы, съёмка 1951 года.

В отличие от разнообразных карт и планов Москвы, предназначенных для обычных советских граждан и намеренно наводящих тень на ясный день, здесь составители документа ДСП не считали нужным что-либо прятать. Бараки, вышки и колючая проволока обозначены на плане со всей точностью, которую позволил масштаб. Простым гражданам всё это было ни к чему, а кому надо, тот знал.

Подробнее о промзоне на Поморской улице см. здесь.

Летом 1945 года на главной аллее гулаговского подразделения в подмосковном Бескудникове увидел я не совсем обычного человека. От производственной зоны до карцера (который по-лагерному «кондей»), по магистральному нашему проспекту Кондейштрассе, шествовал человек, стараясь поставить ногу туда, где тускло, как впаянные, поблескивали камешки, — так переходят вброд бурные горные реки.

— Кто это? — спросил я.

— Гехт, писатель, — ответил кто-то, кто знал его по этапу.

Новоприбывший писатель оказался моим соседом. Барак наш исключительно политический (сплошь 58-я), и мы познакомились. Меня, 19-летнего стихотворца, свела гулаговская судьба с настоящим прозаиком.

Сначала, как и других новичков, гоняли Гехта на тяжелые «общие работы». Потом грамотные инженеры, насельники политического барака, пристроили его нормировщиком или плановиком.

На пластмассу. В цех, что выпускал миски для баланды и каши.

Из той посуды, «из наших рук», кормились все тюрьмы и лагеря могучей страны. Но, конечно, долгие неторопливые беседы почти не касались производственных вопросов — на сколько процентов перекрывается мисочный, месячный план...

В эпоху «позднего Реабилитанса», как новогодний подарок (01.01.62), напечатали в «Литгазете» древнюю заметку Исаака Эммануиловича Бабеля:

«Вот семь молодых одесситов. Они читают колониальные романы по вечерам, а днем служат в самом скучном из губстатбюро. У них нет ни визы, ни английских фунтов. Поэтому Гехт пишет об уездном Можайске, как о стране, открытой им и не изведанной никем другим, а Славин повествует о Балте, как Расин о Карфагене...

Третий одессит — Ильф. Люди, по Ильфу, — замысловатые актеры, подряд гениальные.

Потом Багрицкий, плотояднейший из фламандцев. Он пахнет, как скумбрия, только что изжаренная моей матерью, и полон пурпурной влаги, как арбуз, который когда-то в юности мы разбивали с ним о тумбы в практической гавани...»

А мы с Гехтом лежали на нарах...

Бабеля уже расстреляли. Ильф умер. Багрицкий ушел раньше, в тридцать четвертом...

Семен Григорьевич помнил их еще по Одессе. Встречался с Катаевым, Олешей, Паустовским, Петровым... Любимый мной Николай Асеев, соратник Маяковского, приходился ему свояком — они женаты на сестрах, — и Гехт жил на Мясницкой, в бывшей квартире Асеева...

Вдвое старше по возрасту, человек высоких духовных достоинств, он стал для меня учителем и учебником — учебником жизни и литературы.

С месяц назад, в прошлом мае, окончилась тяжелая многолетняя война. Отпраздновали Победу. И в лагерном воздухе носились слухи о близкой амнистии...

Теплым июньским вечером, на лавочке подле барака, Семен Григорьевич покачивал головой:

— Амнистия? Вряд ли... ГУЛАГ — основа нынешней экономики. Благополучие всей системы зависит от нас... Да и власть отличается необыкновенной злопамятностью: прощать и миловать не склонна.

В первых числах июля того же победного 1945 года стояли мы вдоль Кондейштрассе, на утренней проверке, а из распахнутого барака гремел по радио долгожданный Указ. Освобождались дезертиры, прогульщики, многие бытовики, уголовники... О нас, политических, — ни гу-гу.

И лагеря стали заполняться по новой: бывшими военнопленными, остарбайтерами...

Гехт умолкал посреди разговора, задумывался, глаза смотрели куда-то вглубь.

— Мдаа... — неопределенно произносил он, блуждая мыслью далеко от лагеря и барака, от всего, что нас окружало...

Бескудниково — предместье столицы (теперь в черте города), и к заключенным-москвичам приезжали родственники с передачами. Иной раз удавалось и свидания получить...

Семена Григорьевича регулярно навещала жена, привозила продукты и книги, свежие литературные журналы. Ими снабжал Гехта замечательный писатель и большой друг Василий Гроссман. Мы, в бараке, следили за новинками!

Случалось, Семен Григорьевич уходил в воспоминания, развертывая живые картины 20-х годов, когда он и его друзья «покоряли» Москву:

— На всю нашу одесскую компанию было одно хорошее пальто — кожаное... Эдуарда Багрицкого... Чтобы в приличном виде явиться в редакцию, мы по очереди облачались в это шикарное представительное одеяние... Свою единственную рубашку я каждое утро полоскал в речке...

Лежа за баней, на жалкой травяной лужайке, Гехт удивлялся карательным несообразностям:

— Заболоцкий арестован как член антисоветской организации во главе с поэтом Николаем Тихоновым. Дали восемь лет, отправили в лагерь... А «главарь» Тихонов не сидел ни минуты, стал лауреатам Сталинской премии, секретарем Союза писателей, главным редактором журнала...

В чем обвиняли его самого, Семен Григорьевич не сказал. Предарестная возня началась в 1944 году, когда он и писатель Сергей Бондарин вернулись из командировки в освобожденную Одессу. Посетили места общей своей молодости — обезлюдевшие родные кварталы…

О внутренних еврейских проблемах, сколько помнится, не говорили. Острей всего была память о гитлеровских бесчинствах. Гроссман и Эренбург готовили «Черную книгу». Действовал Еврейский антифашистский комитет. И в лагерной администрации нередко попадались евреи — не из лучших.

В нашем бараке сошлись люди, как-то причастные к искусству и литературе: бывший правдинский журналист Николай Николаевич Кружков, философ Павел Георгиевич Абрамовский и два молодых человека, о которых речь впереди... Все, кроме меня, москвичи. С домашними передачами...

Продукты складывались в общий котел. Мы садились вокруг тумбочки. На плите, вделанной в печь-«голландку», жарилась картошка... Помидоры, огурцы, зеленый лук, а в центре пиршественной пирамиды — принадлежащий Гехту алюминиевый бидон. Наполняли его кипятком из казенного «титана», засыпали заварку, и по нашим металлическим кружкам разливался напиток необычайного аромата...

Эти чаепития стали ритуальными. За картошкой и зеленой закуской шли долгие разговоры. Литературно-газетные события, спектакли и концерты, друзья и подруги...

Здание постройки середины

пятидесятых-начала шестидесятых годов XX века

на Поморской улице.

13 июня 2008 г.

Поморская улица. Вид в сторону Савёловской железной дороги.

13 июня 2008 г.

Я, обделенный домашними передачами, бегал за кипятком, равноправно участвуя в трапезах и беседах... Был молод, резвился, как мог, ухаживал за обитательницами женской зоны, и Гехт с грустной улыбкой сказал:

— Вы человек трагической судьбы, а ведете себя так легкомысленно.

Я засмеялся... Но вскоре трагическая судьба напомнила о себе.

Были среди «чаевников» два молодых человека: архитектор Сергей Попов и пианист Владимир Клемпнер. Оба — 58-я, пункт 10: «антисоветская агитация». Пять лет — за ненароком оброненное слово или за анекдот. Соседи по нарам, они и в лагере о чем-то шушукались меж собой...

А начальство не дремлет! Наш «кум» (оперуполномоченный) капитан Буянов, с вечно угрюмым лицом и низко надвинутым козырьком (чтоб не заглядывали в глаза), строго по инструкции «навешивал вторые срока», разоблачая крамолу посредством осведомителей.

Барачные стукачи, как правило, дневальные — «придурки». Дни и ночи — в бараке. Следят за порядком, подслушивают... Политическим такая работа не доверялась: назначались на столь важную должность уголовные... И по сей день помню того, чья доносительская служба сыграла печальную роль в судьбе Попова и Клемпнера, а в конечном счете — и Гехта... да не стану его называть.

Так вот, этот дневальный уловил тихий архитектурно-музыкальный шепоток, а оперуполномоченный состряпал «дело». Требовались «свидетели», и по вечерам таскали на вахту (мы говорили «выдергивали») обитателей нашего барака.

Однажды вызвали Гехта. Ни мне, ни кому бы то ни было не объяснил он (подписка о неразглашении), с какой целью. Только глухо обмолвился: я, мол, не «ловец человеков». И лицо, всегда грустное, с еврейскою «мировой скорбью», стало мрачней обычного... Тогда-то некий барачный острослов и «расшифровал» его фамилию: ГЕХТ, дескать, — аббревиатура, как ГАБТ или МХАТ, — Грустный Еврейский Художественный Текст...

Ясным апрельским днем сорок шестого года Попова и Клемпнера увезли в Москву, заново судили, вдвое увеличивши срок. В наш лагерь больше они не вернулись.

Зачастили «дальние этапы». Нас «выдергивали» по каким-то спискам, собирали человек 30-40 и отправляли в пересыльную пресненскую тюрьму. Оттуда, как в песне:

Этап на север, срока огромные...

В заполярные лагеря — на шахты, рудники, лесоповал...

Вызвали и Гехта, раз не хотел сотрудничать со следственными органами. Он попрощался, взял чемоданчик и, как обычно, наступая на дорожные камешки, пошел к воротам по Кондейштрассе.

Я побежал следом. Но не сразу (нас выгоняли на работу), а в обеденный перерыв. Увидел Гехта в грузовике — бледного и спокойного... Я не выдержал и заплакал. Семен Григорьевич строго сказал из кузова:

— Перестаньте! Будьте мужчиной!

Конвой уселся на борт. Машина тронулась...

Через какое-то время получаю письмо. Обратный адрес: Коми АССР, поселок Вожаель, — и далее лагерные шифры. Гехт очутился на лесозаготовках и мало-помалу приспосабливался...

Где, думаю, тот Вожаель?

Но что другое, а карты да атласы — не про нас, заключенных: еще маршрут побега проложим!.. Ну да что там! Мы диалектику учили не по Гегелю. А географию и подавно постигали в натуре. Спустя полтора года меня тоже увезли в Коми. Гораздо дальше и много севернее. Не в лесной Вожаель, а прямиком в тундру!

Освободившись в пятьдесят четвертом, появляюсь в Москве. Иду к Гехту. По древнему, вызубренному мной адресу: Кирова, 21.

Дом знаменитый. Против нынешней биржи (Главпочтамта). Один из корпусов бывшего Училища живописи, ваяния и зодчества.

Поблизости жил Николай Асеев. Еще не минуло полувека, а долгожитель Катаев (1897-1986) запечатлел ту квартиру в «Алмазном венце»... И Семен Григорьевич Гехт — как сказано, свояк Асеева — отворил дверь. Провел меня в комнату, усадил на диван...

Выйдя из лагеря при Сталине, в пятьдесят первом, он воротился домой. Но, как Пушкину — север, ему противопоказана Москва. Пожалуйте на 101-й километр!

С трудом прописался в Калуге, устроился на работу. Сторожем в городском парке.

Время от времени тайно наведывался домой... Запреты со смертью вождя ослабли, и Гехт почти легально поселился у себя самого. Я же вернулся в Горький, поступил в университет, и переписка наша возобновилась.

Осенью пятьдесят пятого пришла открытка, густо исписанная бисерным почерком. Гехт подал заявление на реабилитацию — и получил ее! По его совету я обратился в прокуратуру и через несколько месяцев был чист перед законом и государством. Обнаружилось даже, что оно, государство, у нас, репрессированных, в долгу.

Семена Григорьевича восстановили в Союзе писателей. Вскоре вышли его рассказы, навеянные северными впечатлениями, — «Будка Соловья». Затем еще две книги — «В гостях у молодежи» и «Долги сердца».

Разворачивалась хрущевская оттепель. Гехт осторожно относился к переменам:

— Я фаталист, — говорил он. — Кто знает, что нас ждет. Может быть, полный мрак... Много накипи, черной накипи...

Казалось, главное в его жизни — поиски и собирание осколков, обломков своего поколения, жестоко вырубленного XX веком. Много ездил по стране, чаще — автобусом. Присматривался к спутникам, вслушивался в разговоры. Минск, Одесса, целина... В шестьдесят первом мы столкнулись вдруг на вокзале в Киеве...

Через два года Семена Григорьевича не стало. Было ему 60.

Есть люди — читаю у Паустовского («Книга скитаний»), — есть люди, без которых невозможно представить себе настоящую литературную жизнь... люди, которые независимо от того, много или мало написали, являются писателями по самой сути, по составу крови, по огромной заинтересованности окружающим, по общительности, по образности мысли. У таких людей жизнь связана с писательской работой непрерывно и навсегда. Таким человеком и писателем был Гехт.

Я познакомился с ним в редакции. Он приносил очерки о маленьких черноморских портах. Лаконичные, сочные и живописные, как черноморские базары. Написано просто, но, как говорил наш редактор, «с непонятным секретом».

Секрет заключался в том, что очерки резко действовали на все пять человеческих чувств. Пахли (курсив Паустовского) морем, акацией, бахчами. Вы осязали дыхание разнообразных морских ветров... чувствовали вкус зеленоватой едкой брынзы и маленьких дынь канталуп. Видели все со стереоскопической выпуклостью. Слышали острый береговой говор, особенно певучий во время ссор и перебранок.

Чем это достигалось, не знаю.

Лазарь Шерешевский. Мой мудрый друг//Лехаим. — 2004. — Декабрь.

В 2017 году решили расправиться со старыми деревьями, поэтому открылся вид на историческую застройку Кондейштрассе. Что интересно, дом числится по Алтуфьевскому шоссе (43 строение 2), а не по Поморской улице, и есть объяснение, почему это произошло.

3 сентября 2017 г.

1. Пр. 00431 МВД от 10.05.52.

2. ГАРФ. Ф.9414. Оп.1. Д.537. Разд.4. Л.29.

3. Пр. 00515 МВД от 12.07.52.

С. Сигачев

Из справочника

"Система исправительно-трудовых лагерей в СССР"

<1937 г.>

31 октября приказом ГУЛАГа No. 67 Бескудниковская база в Москве подлежала с 15 ноября передаче от Мосволгостроя НКВД в ведение ГУЛАГа.

17 ноября приказом ГУЛАГа No. 72 весь грузовой автотранспорт ГУЛАГа вместе с шоферами передавался в распоряжение начальника Бескудниковской базы.

Источник: www.pseudology.org/GULAG/Glava06.htm

Размещено 02.02.2005 г.

Factories and shipyards: a numbered list (version 1.0)